продолжение

[Pasht]

Вы не замечали? Ты ставишь будильник; утром ты хочешь встать в четыре часа, чтобы успеть на поезд.
Когда утром будильник начинает звонить, твой ум со­здает сон: ты сидишь в храме, и звонят колокола — вот все и объяснено. Будильник больше не создает проблем, он не может тебя разбудить. Ты все объяснил — тотчас же!
Ум тонок. Сейчас психоаналитики очень озадачены тем, как это происходит, как уму удается создавать объ­яснение тотчас же, мгновенно. Это так трудно! — на­верное, ум проецирует это заранее. Как внезапно ты можешь обнаружить, что находишься в храме или в церкви, где звонят колокола? Будильник звонит, и тотчас же во сне готово объяснение. Ты пытаешься избежать будильника; ты не хочешь вставать, не хочешь вставать в такую холодную зимнюю ночь. Ум говорит: «Это не будильник; ты просто пришел в храм». Все объяснено, ты засыпаешь.
Именно это делали философии, и именно поэтому философий так много — потому что каждому нужно свое собственное объяснение. Объяснение, которое по­могает заснуть кому-то другому, не поможет тебе. И именно это говорит Гераклит в этом отрывке.
Попытайтесь его понять. Он говорит:
В мгновения бодрствования Люди так же забывчивы и небрежны К. тому, что вокруг них происходит, Как и когда спят.
Во сне ты не осознаешь, что происходит вокруг тебя, но осознаешь ли ты, что происходит, в часы бодр­ствования?
Были проведены большие исследования. Девяносто восемь процентов приходящих к тебе сообщений ум не допускает вовнутрь — девяносто восемь процентов. Лишь двум процентам позволяется войти, и эти два про­цента ум интерпретирует. Я что-то говорю; ты слышишь что-то другое. Я говорю что-то еще, ты интерпретиру­ешь это таким образом, чтобы это не беспокоило твой сон. Твой ум немедленно дает тебе объяснение. Ты находишь для этого место в уме, и ум это поглощает;
это становится частью ума. Именно поэтому вы продолжаете упускать Будд, Христов, Гераклитов и других. Они продолжают говорить с вами; они продолжают го­ворить, что что-то нашли, что что-то пережили, но когда они это говорят вам, вы немедленно это интерпретируе­те. У вас есть собственные трюки.
Аристотеля очень беспокоил Гераклит. Он решил, что у этого человека, наверное, есть какой-то дефект в ха­рактере. Все кончено! — ты отнес его к определенной категории, потому что он тебе не подходит, беспокоит тебя. Наверное, Гераклит был очень тяжелым камнем в уме Аристотеля — потому что Аристотель движется в горизонтальном, он в этом специалист, а Гераклит пы­тается столкнуть тебя в бездну. Аристотель движется по равнине логики, а Гераклит пытается столкнуть тебя в тайну. Нужно какое-то объяснение. Аристотель гово­рит: «В этом человеке есть какой-то дефект — биологи­ческий, физиологический, дефект „характера", но есть какой-то дефект. Почему иначе он настаивает на пара­доксе? Почему иначе он настаивает на тайне? Почему он настаивает, что есть гармония между противополож­ностями? Противоположности противоположны; гармо­нии нет. Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть — будь в этом ясным, не смешивай эти вещи. Кажется, этот человек все перепутал».
Лао-цзы был таким же человеком. Лао-цзы говорил:
«Кажется, так мудры все, кроме меня. Кажется, все так умны, кроме меня, — я дурак!»
Лао-цзы — один из величайших, один из мудрейших людей, которые только когда-либо родились, но среди вас он чувствует себя дураком. Лао-цзы говорит:
— Кажется, каждый мыслит так ясно; путаюсь толь­ко я.
То, что Аристотель говорит о Гераклите, Лао-цзы го­ворит о себе.
Лао-цзы говорит:
— Когда кто-то слушает мое учение без ума, он ста­новится просветленным. Если кто-то слушает мое уче­ние из ума, тогда он находит собственные объяснения, которые не имеют ничего общего со мной. А когда кто-то слушает, вообще не слушая, — есть люди, которые слушают, не слушая, — когда кто-то слушает так, словно вообще не слушает, он смеется над моей глупостью.
И этот третий тип ума составляет большинство. Лао-цзы говорит:
— Если большинство не смеется над тобой, осозна­вай, что, должно быть, ты говоришь что-то неправильное. Если большинство смеется, лишь тогда ты говоришь что-то истинное. Когда большинство думает, что ты дурак, — лишь тогда есть возможность того, что ты мудр; иначе никакой возможности нет.
Гераклит казался Аристотелю запутавшимся. Он покажется таким и вам, потому что Аристотель захва­тил власть во всех университетах, во всех колледжах мира. Теперь вас всюду учат логике, не тайне. Вас всю­ду учат рациональному, не мистическому. Каждого учат быть ясным. Если ты хочешь быть ясным, тебе придется двигаться по горизонтали. Там А есть А, Б есть Б, и А никогда не Б. Но в таинственной бездне вертикального границы встречаются и сливаются друг с другом.
Таким образом, Бог — тайна, не силлогизм. Те, кто приводит доказательства Бога, просто делают невозмож­ное; никаких доказательств Бога быть не может. Дока­зательства существуют на горизонтальном плане.
В этом смысл доверия: ты падаешь в бездну, пере­живаешь опыт бездны, просто исчезаешь в ней... и ты знаешь. Ты знаешь, лишь когда ума нет, — никогда не прежде.
Где бы вы ни были, именно в этом месте вас нет. Вы можете быть где угодно, но никогда не там, где вы есть. Где бы вы ни были, вас там нет.
В старых тибетских писаниях говорится, что Бог приходит много раз, но никогда не находит тебя там, где ты есть. Он стучит в двери, но хозяина нет дома — он всегда где-то еще. Ты в своем доме, ты дома или где-то еще? Как может Бог тебя найти? Тебе не нужно к нему идти, просто будь дома, и он найдет тебя. Он ищет тебя точно так же, как ты ищешь его. Просто будь дома, что­бы, когда он придет, он мог тебя найти. Он приходит, он стучит миллионы раз, он ждет у дверей, но тебя никогда нет дома.
Гераклит говорит:
Дураки, хотя и, слышат, Все равно что глухие;
К ним относится пословица:
Где бы они ни были, Их там нет.
Это сон: отсутствие, не присутствие в настоящем мгновении, нахождение где-то еще.
Это случилось:
Мулла Насреддин сидел в кафетерии и распростра­нялся о собственной щедрости. — ...В пылу разговора он часто впадает в крайности, как и любой другой чело­век, потому что сам не помнит, что говорит... — Кто-то
сказал:
— Насреддин, если ты так щедр, почему ты никогда
не пригласишь нас к себе домой? Ты не дал ни единого
обеда. Что ты на это скажешь?
Он так увлекся, что совершенно забыл о своей жене,
и сказал:
— Приглашаю всех, сейчас же!
Но чем ближе они подходили к дому, тем более он трезвел. Он вспомнил свою жену и внезапно испугал­ся — к нему в гости идет тридцать человек. У самого
дома он сказал:
— Обождите здесь! Все вы знаете, что у меня есть
жена. У вас тоже есть жены, так что вы знаете. Просто постойте здесь. Сначала я пойду и поговорю с ней, по­том позову вас.
И он вошел в дом и исчез.
Они ждали, ждали и ждали, но он не приходил и не приходил, и они стали стучать в дверь. Насреддин по­дробно рассказал жене, что произошло: что он слишком распространялся о своей щедрости и его поймали на
слове. Его жена сказала:
— Но у нас нет еды для тридцати человек, уже слиш­ком поздно, чтобы что-то купить на рынке.
Тогда Насреддин сказал:
— Сделай вот что: когда они постучат, пойди и ска­жи им, что Насреддина нет дома.
И когда они постучали, жена вышла и сказала:
— Насреддина нет дома.
— Удивительно, — сказали они, — потому что мы пришли вместе с ним, и он вошел в дом, и мы не видели, чтобы он вышел; все это время мы ждали здесь на сту­пеньках, тридцать человек, — он должен быть дома. Пой­ди и найди его. Должно быть, он где-то прячется.
Жена пошла в дом. Она сказала:
— Что делать?
Насреддин разволновался. Он сказал:
— Обожди!
И он вышел и сказал:
— Что значит, этого не может быть? Он же мог выйти через заднюю дверь!
Это возможно, это происходит с вами каждый день. Он совершенно забыл себя; именно это произошло — в логике он забыл себя. Логика правильна, аргумент правилен, но... «Что значит, этого не может быть? Вы ждете у передней двери; он мог выйти через заднюю», — логика правильна, но Насреддин совершенно забыл, что это говорит он сам.
Ты не присутствуешь. Ты не присутствуешь ни в мире, ни в самом себе. Это и есть сон. Как ты можешь слышать? Как ты можешь видеть? Как ты можешь чув­ствовать? Если ты не присутствуешь здесь и сейчас, тогда все двери закрыты. Ты мертвый человек, ты не жив. Именно поэтому Иисус снова и снова говорит слу­шателям, слышателям:
«Если у вас есть уши, услышьте меня; если у вас есть глаза, увидьте меня!»
Гераклит, наверное, нашел, что многие люди, которые слушают, ничего не слышат, и многие люди, которые ви­дят, ничего не видят, потому что их дома совершенно пусты. Хозяина нет дома. Глаза смотрят, уши слушают, но внутри никого нет дома. Глаза — это только окна;
они не могут видеть, если только сквозь них не видишь ты. Как может видеть окно? Ты должен стоять у окна, лишь тогда ты можешь видеть. Как? — это только окно, оно ничего не чувствует. Если есть ты, все становится совер­шенно по-другому.
Все тело похоже на дом, а ум — на путешественника; хозяин всегда в отъезде, и дом остается пустым. И жизнь сту­чит к тебе в двери — ...мо­жешь назвать это Богом или как угодно еще, название не
имеет значения; назови это существованием... — су­ществование стучит в двери, уже стучит, стучит непре­рывно, но тебя никогда нельзя застать. Это и есть сон.
Человек не должен говорить и действовать, Словно во сне.
Действуй, говори с полной осознанностью, и ты най­дешь в себе огромную перемену. Сам тот факт, что ты осознаешь, изменяет все твои действия. Тогда ты не можешь совершить греха. Не то что ты должен себя контролировать, нет! Контроль — это суррогат осознан­ности, очень бедный заменитель; от него мало помощи. Если ты осознаешь, тебе не нужно контролировать гнев; в осознанности гнев никогда не возникает. Гнев и осознанность не могут существовать вместе; невозмож­но никакое их сосуществование. В осознанности ни­когда не возникает ревность. В осознанности многие вещи просто исчезают — все вещи, которые отрица­тельны.
Это точно, как свет. Когда в доме горит свет, как там может существовать темнота? Она просто бежит из него. Когда в твоем доме светло, как ты можешь спотыкаться? Как ты можешь стучать в стену? Светло, и ты знаешь, где дверь; ты просто направляешься прямо к двери, выходишь в нее. Когда темно, ты спотыкаешься, пробираешься ощупью, падаешь. Неосознанный, ты про­бираешься ощупью, спотыкаешься, падаешь. Гнев — это не что иное, как спотыкание; ревность — это не что иное, как нащупывание во тьме. Все, что неправильно, неправильно не само по себе, но потому, что ты живешь в темноте.
Иисус сможет испытать гнев, если захочет; он может его использовать. Ты не мо­жешь его использовать — он использует тебя. Если Иисус чувствует, что это может быть хорошо и полезно, он может использовать что угодно — он хозяин. Иисус может испыты­вать гнев, не испытывая гне­ва. Многие люди работали с Гурджиевым, и он был ужасным человеком. В гневе он был ужасен, он выглядел, как убийца! Но это была только игра, только ситуация, чтобы кому-то помочь. И мгновен­но, без промежутка даже на долю секунды, он уже смот­рел на кого-то другого и улыбался. Потом он снова смо­трел на первого человека, на которого испытывал гнев, и снова выглядел ужасно и гневно.
Это возможно. Осознавая, ты можешь использовать все. Даже яд может стать эликсиром, когда ты осозна­ешь. А когда ты спишь, даже эликсир может стать ядом — потому что все зависит от того, насколько ты бдителен. Действия ничего не значат. Действия не имеют значения — значение имеешь только ты, твоя осознанность, твоя сознательность, внима­тельность. Что ты делаешь, не­важно.
Это случилось:
Был один великий мастер, буддистский мастер, Нагарджуна. К нему пришел вор. Вор влюбился в этого мастера, по­тому что никогда не видел такого красивого человека, человека такого безграничного
изящества. Он спросил Нагарджуну:
— Есть ли у меня какая-нибудь возможность роста? Но сначала я должен тебе объяснить одно: я вор. И вто­рое: я не могу перестать воровать, поэтому, пожалуйста, не ставь такого условия. Я сделаю все, что ты скажешь, но не смогу перестать быть вором. Я пытался много раз — ни­когда ничего не получается, поэтому я оставил эту затею. Я принял это, как мое предназначение: я буду вором и останусь вором, поэтому давай не будем об этом гово­рить. Пусть это будет ясно с самого начала.
Нагарджуна сказал:
— Почему ты так боишься? Кто говорит о том, что
ты вор?
— Каждый раз, когда я прихожу к монаху, священни­ку или религиозному святому, они всегда говорят: "Сначала перестань воровать».
Нагарджуна рассмеялся и сказал:
— Тогда, наверное, ты приходил к ворам: иначе по­чему это должно их волновать? Меня это не волнует! Вор был очень счастлив. Он сказал:
— Тогда все хорошо. Кажется, теперь я могу стать
учеником. Ты — правильный мастер. Нагарджуна принял его. Он сказал:
— Теперь ты можешь делать все что хочешь. Только одному условию нужно следовать: осознавай! Иди, взла­мывай дома, входи, бери вещи, воруй; делай что угодно, это меня не волнует, я не вор, — но делай это с полной
осознанностью.
Вор не мог понять, что попал в ловушку. Он сказал:
— Ладно, все в порядке. Я попытаюсь. Через три недели он пришел и сказал:
— Ты сыграл со мной трюк — потому что, если я осознаю, я не могу воровать. Если я ворую, осознанность исчезает. Я в затруднении.
Нагарджуна сказал:
— Никаких разговоров о воровстве и ворах. Меня это не волнует; я не вор. Тебе решать! Если ты хочешь осознанности, это решать тебе. Если ты ее не хочешь, это тоже решать тебе.
Вор сказал:
— Но мне трудно. Я испытал немного ее вкуса, и это так красиво — я оставлю что угодно, что бы ты ни сказал.
Вор продолжал:
— Прошлой ночью мне впервые удалось проникнуть во дворец короля. Я открыл сокровищницу. Я мог бы стать самым богатым человеком в мире — но ты следовал за мной, и мне пришлось быть осознанным. Когда я стал осознанным, внезапно — никакой мотивации, никакого желания. Когда я становился осознанным, бриллианты казались просто камнями, обычными камнями. Когда я терял осознанность, передо мной было сокровище. Я ждал, я делал это много раз. Я приходил в осознанность, стано­вился, как будда, и не мог даже прикоснуться к сокрови­щу, потому что все это выглядело глупо, абсурдно — про­сто камни, что мне с ними делать? Потерять себя ради камней? Но потом я терял осознанность; снова они ста­новились красивыми, восстанавливалась вся иллюзия. Но в конце концов я решил, что они того не стоят.
Если однажды ты узнаешь осознанность, ничто ее не стоит — ты узнал величайшее блаженство жизни. Тогда, внезапно, многие вещи просто отпадают; они ста­новятся глупыми, становятся дурацкими. Мотивации боль­ше нет, желания больше нет, сны отпали.
Человек не должен действовать или говорить,
Словно во сне.
Это единственный ключ.
Пробужденные живут в одном общем мире;
Каждый из спящих — в своем собственном.
Сны личны, абсолютно личны! Никто не может вой­ти в твой сон. Ты не можешь поделиться сном с люби­мым. Мужья и жены спят в одной постели, но сны видят отдельно. Невозможно разделить сон, потому что это ничто — как можно разделить ничто? Просто мыль­ный пузырь, абсолютно невещественный; ты не можешь его ни с кем разделить, тебе придется видеть сны в одиночестве.
Именно поэтому — из-за спящих, стольких спящих — существует столько миров. У тебя свой собственный мир;
если ты спишь, ты заключен в оболочку собственных мыс­лей, концепций, мечтаний, желаний. Когда ты встречаешь кого-то другого, два мира сталкиваются. Миры врезаются друг в друга — именно так происходит. Наблюдайте!
Посмотрите на мужа и жену, когда они разговаривают;
они вообще не разговаривают. Муж думает о своем офисе, зарплате; жена думает о платье к Рождеству. Внутри каж­дого из них — свой собственный личный мир, но их лич­ные миры где-то встречаются — или, скорее, сталкивают­ся, — потому что платье жены зависит от зарплаты мужа, а зарплата мужа должна обеспечить платье для жены. Жена говорит «дорогой», но за этим «дорогой» стоят платья; она думает о них. «Дорогой» не значит того, что написано в словарях, потому что каждый раз, когда женщина говорит «дорогой», это только фасад, и муж тотчас же пугается. Он этого не показывает, конечно, потому что, когда кто-то го­ворит «дорогой», ты не можешь показывать таких вещей. Он говорит: «Что, милая? Как у тебя дела?» Но он пугает­ся, потому что думает о своей зарплате и знает, что Рожде­ство подходит все ближе и опасность растет.
Жена говорила Мулле Насреддину:
— Что случилось? Последнее время я плачу и рыдаю, я вся в слезах, а ты даже не спрашиваешь: «Почему ты пла­чешь?»
Насреддин сказал:
— С меня довольно! — если я спрошу, это слишком дорого обойдется. И в про­шлом я слишком часто совер­шал эту ошибку... — потому что эти слезы — не просто слезы: платья, новый дом, но­вая мебель, новая машина и многие другие вещи скрыва­ются за этими слезами. Эти слезы — только начало.
Из-за этих внутренних личных миров диалог невоз­можен. Возможен лишь конфликт.
Сны личны, истина не лична. Истина не может быть личной — истина не может быть моей или твоей, исти­на не может быть христианской или индуистской, исти­на не может быть индийской или греческой. Истина не может быть личной. Сны личны. Что бы ни было лич­ным, помни наверное, это принадлежит миру снов. Ис­тина — это открытое небо; оно для всех, и оно одно.
Именно поэтому, когда говорят Лао-цзы, Будда, Герак­лит, хотя их языки могут и отличаться, — но они подра­зумевают одно и то же, они указывают на одно и то же. Они не живут в личных мирах. Личный мир каждого из них исчез вместе со снами, желаниями — вместе с умом. У ума бывает личный мир, но у сознания личного мира не бывает. Бодрствующие живут в одном общем мире... У тех, кто бодрствует, один общий мир — и это существование. А у каждого из тех, кто спит и видит сны, — свой собственный мир.
Твой личный мир должен быть отброшен; это един­ственное отречение, которого я от тебя требую. Я не говорю оставить жену, я не говорю оставить работу, я не говорю оставить деньги, оставить все, нет! Я просто го­ворю — оставить свой личный мир снов. Для меня это и есть санньяса. Старая санньяса состояла в том, что­бы оставить мир, видимое. Человек идет в Гималаи, ос­тавляет жену и детей — суть совершенно не в этом. Этот мир нельзя оставить; как ты можешь его оставить? Даже Гималаи — часть этого мира. Настоящий мир, от которого нужно отречься, на­ходится в уме; частный мир сновидений. Если ты от него отречешься, тогда, даже сидя на рынке, ты в Гималаях. Если ты от него не отречешься, то и в Гималаях создашь вокруг себя личный мир.
Как ты можешь бежать от самого себя? Куда бы ты ни пришел, ты будешь с самим собой. Куда бы ты ни пришел, ты будешь вести себя по-прежнему. Ситуации могут отличаться, но как можешь быть другим ты? Ты будешь спать в Гималаях. Какая разница, спишь ли ты в Пуне или в Бостоне, в Лондо­не или в Гималаях? Где бы ты ни был, ты будешь ви­деть сны. Перестань видеть сны! Стань более бдитель­ным. Внезапно сны исчезают, и со снами исчезают и страдания.
Что бы мы. ни видели, когда бодрствуем, — это смерть;
Когда спим, — это сны.
Это действительно красиво. Когда ты спишь, ты ви­дишь сны, иллюзии, миражи — твои собственные творе­ния, твой собственный личный мир. Когда ты просыпа­ешься, что ты видишь? Гераклит говорит; «Проснувшись, всюду вокруг ты видишь смерть».
Может быть, именно поэтому ты не хочешь видеть. Может быть, именно поэтому ты видишь сны и окружа­ешь себя облаком снов, чтобы не нужно было смотреть в лицо факту смерти. Но помни: человек становится религиозным, лишь когда сталкивается со смертью, ни­когда не прежде.
Когда ты сталкиваешься со смертью, когда ты смот­ришь смерти прямо в лицо, не избегаешь, не уклоняешь­ся, не бежишь от нее, не окружаешь себя облаком, — когда ты смотришь в лицо и сталкиваешься с фактом смерти, — то внезапно осознаешь, что смерть есть жизнь. Чем глубже ты движешься в смерть, тем глубже ты движешься и в жизнь, говорит Гераклит, потому что про­тивоположности встречаются и сплавляются; они одно.
Если ты пытаешься бежать от смерти, помни: ты будешь бежать и от жизни. Именно поэтому вы выгля­дите такими мертвыми. Это парадокс: беги от смерти, и ты останешься мертвым; смотри ей в лицо, столкнись с ней, и станешь живым. В то мгновение, когда ты смот­ришь смерти в лицо так глубоко, так интенсивно, что начинаешь чувствовать, что умираешь, — не только сна­ружи, но и внутри ты чувствуешь и касаешься смерти — приходит кризис. Это крест Иисуса, кризис смерти. В это мгновение ты умираешь из одного мира — мира горизон­тального, мира ума — и воскресаешь в другом мире.
Воскресение Иисуса — не физическое явление. Хри­стиане напрасно создали вокруг этого столько гипотез. Это не воскресение его тела, это воскресение в другое измерение тела; это воскресение в другое измерение другого тела, которое никогда не умирает. Это тело вре­менно, то тело вечно. Иисус воскресает в другой мир, мир истины. Личный мир должен исчезнуть.
В последний момент Иисус говорит, что встревожен, обеспокоен. Даже такой человек, как Иисус, умирая, встре­вожен; так и должно быть. Он говорит Богу, кричит:
«Что Ты со мной делаешь?» Ему хочется цепляться за горизонтальное, ему хочется цепляться за жизнь — даже такому человеку, как Иисус.
Поэтому не чувствуй себя виноватым. Тебе тоже хочется цепляться. Это человечно в Иисусе, и он более человечен, чем Будда, Махавира. Это человечно: чело­век сталкивается лицом к лицу со смертью, и он встре­вожен, он плачет, но не поворачивает обратно; он не падает. Тотчас же он осознает, чего он просит. Тогда он говорит: «Да свершится воля твоя!» — расслабляется, сдается. Тотчас же колесо поворачивается — он боль­ше не в горизонтальном; он вошел в вертикальное, в глубину. Там он воскресает в вечности.
Умри во времени, чтобы воскреснуть в вечность. Умри для ума, чтобы стать живым в сознании. Умри для мышления, чтобы родиться в осознанность.
Гераклит говорит: «Что бы мы ни видели, когда бодр­ствуем, это смерть...» Именно поэтому мы живем в снах, мечтах, транквилизаторах, опьянении — чтобы из­бежать столкновения со смертью. Но этому факту нуж­но посмотреть в лицо. Если ты смотришь ему в лицо, факт становится истиной; если ты бежишь, ты живешь в бесконечной лжи. Если ты смотришь в лицо этому факту, этот факт становится дверью к истине. Смерть — это факт; с этим нужно столкнуться лицом к лицу. А истина будет жизнью, вечной жизнью, жизнью в изоби­лии, жизнью, которая никогда не кончается.